Умысел и его виды

к требованиям права отличается неверностью, преувеличением. Такое

направление воли называется умыслом аффектированным — impetus, и при

установлении ответственности за него обращают внимание на самую причину

аффекта, на степень извиняемости раздражения: в особенности выделяются те

случаи, когда причиной аффекта были действия самого пострадавшего.

Во-вторых, те случаи, когда преступная воля, хотя и складывается в

совершенно спокойном, хладнокровном состоянии духа, но приводится в

исполнение немедленно по возникновении, так что действующий не имеет

достаточно времени для обсуждения задуманного; этот вид умысла называется

внезапным, но хладнокровным — dolus repentinus.

Наконец, в-третьих, те случаи, когда виновный заранее обдумал все

существенные моменты предпринимаемого им действия, сделал тщательную оценку

плана — умысел обдуманный, предумышление.

Уложение о наказаниях 1845 г. (ст. 4) различало в умысле две степени:

1) когда деяние учинено вследствие не внезапного, а заранее обдуманного

намерения или умысла, и

1) когда оное учинено, хотя и с намерением, но по внезапному побуждению,

без предумышления[8].

Обдуманность относилась к составлению умысла, а не к действию; поэтому

выполнение деяния в аффекте, происходящем от опьянения или возникшем в силу

оказанного жертвой сопротивления, не устраняло возможности признать деяние

учиненным предумышленно, и, наоборот, полное хладнокровие, расчет в момент

действия, не предлагали еще обдуманности умысла.

Конечно, большая обдуманность, всестороннее обсуждение плана, указывая

на большую энергию воли, на большую её опасность, могут сделать

предумышление обстоятельством, усиливающим вину: но, по мнению Таганцева,

признание обдуманного умысла всегда и, безусловно, более тяжкой формой

виновности может привести к несправедливости. Мы можем представить такие

случаи, когда лицо, долго обдумывающее преступление, заслуживает

снисхождения, в котором приходится отказать человеку, действующему под

влиянием внезапного порыва. Наглядные доказательства в этом отношении

представляет судебная практика: убийства из ревности, из мести нередко

предполагают обдуманность, долго носимый план деятельности, а между тем они

всего чаще вызывают признание виновного заслуживающим снисхождения и даже

его оправдание, а убийство из корыстных побуждений, ради ограбления

считается всегда тяжким видом лишения жизни, хотя бы преступник и

действовал в силу внезапного порыва.

Уложение 1845 г. в ст. 105 довольствовалось тем, что за деяние,

учиненное с обдуманным заранее намерением, полагалась всегда высшая мера

наказания, за то преступление положенного, если в законе не определено для

случаев этого рода особой ответственности. Кроме того, по п. 1 ст. 129 мера

наказания увеличивалась, чем более было умысла и обдуманности в действиях

преступника, а поп. 5 ст. 134 наказание уменьшалось, если преступление было

учинено вследствие раздражения, произведенного обидами, оскорблениями или

иными поступками лица, которому виновный сделал или покушался сделать зло.

Данную точку зрения автора я не разделяю, так как, по моему мнению,

необдуманность, порыв, кратковременное неконторлирование ситуации, что

человеку присуще, не может конкурировать с хладнокровным вынашиванием

жестокого плана.

Действовавшее уголовное уложение вовсе не упоминает об этих видах

умысла в Общей части, предоставляя, таким образом, суду право принять во

внимание обдуманность действий или аффектированное состояние виновного

только при выборе меры наказания, если об этом не будет особых

постановлений (на мой взгляд, это недостаток, пробел в законодательстве).

Таким образом, можно сделать вывод, что теоретические разработки

юристов дореволюционной России были на достаточно высоком уровне, но, к

сожалению, должным образом не нашли своего законодательного закрепления.

2. (b) Уголовное законодательство Советской России.

В ПОСТАНОВЛЕНИИ КАССАЦИОННОГО ОТДЕЛА ВЦИК «О

ПОДСУДНОСТИ РЕВОЛЮЦИОННЫХ ТРИБУНАЛОВ» ВЫДЕЛяЮТСя СЛУчАИ, КОГДА ВИНОВНЫЙ

«АКТИВНО ПРОТИВОДЕЙСТВУЕТ РАБОчЕ-КРЕСТЬяНСКОМУ ПРАВИТЕЛЬСТВУ ИЛИ ПРИЗЫВАЕТ

ДРУГИХ ПРОТИВОДЕЙСТВОВАТЬ ЕМУ ПУТёМ НЕИСПОЛНЕНИя ДЕКРЕТОВ И ИНЫХ

ПОСТАНОВЛЕНИЙ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ, МЕСТНОЙ ИЛИ ЦЕНТРАЛЬНОЙ; яВНО ИГНОРИРУЕТ

ТАКИЕ ПОСТАНОВЛЕНИя И СВОИМИ ДЕЙСТВИяМИ ЗАТРУДНяЕТ ПРАВИЛЬНЫЙ ХОД РАБОТ В

ПРАВИТЕЛЬСТВЕННЫХ ИЛИ ОБЩЕСТВЕННЫХ УчРЕЖДЕНИяХ ИЛИ ПРИЗЫВАЕТ К САБОТАЖУ ИЛИ

ОРГАНИЗУЕТ ТАКОВОЙ». ОТ НИХ ПОСТАНОВЛЕНИЕ ОТЛИчАЕТ СЛУчАИ, «КОГДА ИМЕЕТ

МЕСТО ПРОСТОЕ НЕИСПОЛНЕНИЕ ИЛИ НЕПОДчИНЕНИЕ ПОСТАНОВЛЕНИяМ МЕСТНЫХ

ВЛАСТЕЙ». ПОСТАНОВЛЕНИЕ РАЗЛИчАЕТ ТАКЖЕ СЛУчАИ, КОГДА ВИНОВНЫЙ «СООБЩЕНИЕМ,

РАСПРОСТРАНЕНИЕМ ИЛИ РАЗГЛАШЕНИЕМ яВНО ЛОЖНЫХ ИЛИ НЕПРОВЕРЕННЫХ СЛУХОВ

ПУТёМ ПЕчАТИ, ИЛИ В ПУБЛИчНЫХ СОБРАНИяХ, ИЛИ В ПУБЛИчНОМ МЕСТЕ МОГУЩИХ

ВЫЗВАТЬ ОБЩЕСТВЕННУЮ ПАНИКУ ИЛИ ПОСЕяТЬ НЕДОВОЛЬСТВО ИЛИ НЕДОВЕРИЕ К

СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ ИЛИ ОТДЕЛЬНЫМ Её ПРЕДСТАВИТЕЛяМ, ПО НЕОСТОРОЖНОСТИ ИЛИ С

УМЫСЛОМ ДИСКРЕДИТИРУЕТ СОВЕТСКУЮ ВЛАСТЬ В ГЛАЗАХ НАСЕЛЕНИя»...

В Руководящих началах по уголовному праву РСФСР 1919 г. в качестве

«необходимого обобщения» обязали при определении наказания в каждом

отдельном случае различать, совершено ли преступление лицом в сознании

причинённого вреда или по невежеству и несознательности.

В ряде случаев уголовное законодательство первых лет революции общим

образом упоминало об умышленности тех или иных действий. Уже в декрете СНК

(Совета Народных комиссаров) от 16 ноября 1917 г. о роспуске Петроградской

городской думы говорилось о предании суду виновных в умышленной порче или

уничтожении городского имущества[9]... Определяя покушение, Руководящие

начала по уголовному праву 1919 г. говорили о том, «совершивший выполнил

все, что считал необходимым для приведения своего умысла в исполнение...».

Следует, однако, заметить, что не только ни в одном из этих случаев не

делалось попытки раскрыть содержание умысла, но и сама терминология не

отличалась чёткостью. В декрете СНК от 29 января 1920 г. «О порядке

всеобщей трудовой повинности» упоминалось, например, о «намеренной порче

орудий труда и материалов»[10], а декретом ВЦИК от 20 марта 1920 г. к

подсудности революционных военных железнодорожных трибуналов были отнесены

«все виды умышленного и корыстного посягательства как на имущество

железнодорожное, так и на вверенное дорогам для перевозки»[11]. Более того,

иной раз законодатель придавал необходимости предотвращения серьёзного

вреда настолько важное значение, что считал целесообразным в значительной

мере или полностью уровнять случаи умышленного и неосторожного причинения.

При этих условиях трудно сказать, что именно законодатель понимал в то

время под умыслом, каким образом он отграничивал его от неосторожности и

соотносил с целью, мотивом, заведомостью или «намеренностью»

соответствующих действий. Положение дополнительно осложнялось тем, что в

уголовном законодательстве того периода упоминания о субъективной стороне

преступления вообще встречались довольно редко. Это можно объяснить тем,

что развитие уголовного законодательства, принимаемого в молодой Советской

республике, происходило не по линии выработки определений Общей части, а в

форме издания и изменения положений Особенной части, однако, на мой взгляд,

данная ситуация не может оправдывать действия законодателя, так как

приводило к применению необдуманного, и зачастую ненужного насилия, а в

конечном счёте к огромным жертвам. Всё сказанное, разумеется, не означает,

что накопившийся за эти годы в области Особенной части законодательный

материал совсем не поддавался обобщению. Напротив, такое обобщение имело

место быть. Первое, что обращает на себя внимание, - это политическое, или

криминологическое, деление преступлений на группы в зависимости от их

направленности против основ нового строя или других интересов, целей или

мотивов их совершения. Характерное стремление законодателя связывать

деление преступлений по этим признакам с делением на соответствующие

категории также самих преступников. При этом далеко не всегда деление

преступлений на группы соответствует нынешним, отстоявшимся, «научно

обоснованным» представлениям[12].

Так, А. Эстрин подчёркивает, что положения ст. 11 УК РСФСР 1922 года

неизвестны Руководящим началам по уголовному праву РСФСР 1919 года.

Указывая, что ст. 11 не делает различия меду умыслом и неосторожностью по

наказуемости и что такое различие проводится лишь кое-где в Особенной части

кодекса, А. Эстрин «для параллели» напоминает, что по Уложению 1903 г.

одинаковая наказуемость неосторожных и умышленных деяний устанавливалась

лишь в отношении проступков, тогда как преступления, совершённые по

неосторожности, подлежали наказанию в особо указанных законом случаях[13].

Предложение об отсутствии прямой связи между определением умысла в УК

РСФСР 1922 года и его пониманием в предшествующем законодательстве

подтверждается также тем, что предпринимавшиеся в первые годы революции

попытки кодифицировать законодательство приводили не к тому решению,

которое давала ст. 11. Об этом свидетельствуют Руководящие начала 1919

года, а также проект Общей части УК РСФСР, подготовленный комиссией

Общеконсультативного отдела НКЮ и опубликованный в 1920 году. Составители

этого проекта положили в основу этого проекта «общие принципы, определяющие

собой идеологию и практику законодательства, проведённого в жизнь

революцией». Одним из выражений этого должно было быть, по их мнению, то,

что «оттенки умышленности, неосторожности утрачивают значение факторов,

направляющих наказание по заранее определённой линии; сохраняя некоторое

значение признаков, свидетельствующих о характере личности, они

перевешиваются анализом свойств преступного состояния деятеля, мотивами

правонарушения и мотивами избранных средств»[14]. Поэтому общих положений

об умысле и неосторожности, общих определений этих понятий в проекте не

было.

На какой же основе возникло всё же общее определение умысла в ст. 11 УК

РСФСР 1922 года?

Представляется, что этой основой была ст. 48 Уголовного уложения 1903

года, которая почитала преступное деяние умышленным «не только, когда

виновный желал его учинения, но также, когда он сознательно допускал

наступление последствия, обуславливающего преступность сего деяния». Ссылка

на Уложение 1903 года, которую А. Эстрин привёл «для параллели» при

анализе ст. 11 УК РСФСР 1922 года, не была случайной.

Ясно видно, что между определением умысла в этих двух документах

имелись существенные различия. Так, УК РСФСР делил умысел на виды в

зависимости от отношения к последствиям и ничего не говорил об умысле при

совершении формальных преступлений. Уложение же, как мы видели, выделяло

«сознательное допущение» только применительно к последствиям, объявляя

предметом желания само учинение преступного деяния. Поясняя эту

особенность, редакционная комиссия в объяснительной записке подчёркивала,

что «там, где преступность заключается в самом действии или в самом

бездействии, виновный, сознавая, что он делает или не делает что-либо

преступное, тем самым уже и желает преступного деяния; для него

психологически невозможно отделить сознательно учиняемое или не учиняемое

от нарушения запрета или веления закона; он может определяться в своей

деятельности различными побуждениями, может преследовать различные цели, но

он всегда с прямым намерением нарушает закон»[15].

Наряду с этим наличие сходства между двумя определениями очевидно. Оба

они делят умысел на два вида. Оба они не связывают с этим делением какого-

либо различия в квалификации или наказуемости преступлений, а скорее

проводят таким путём внешние границы этого понятия (по формуле: «умысел -

это не только…, но и...»). Деление умысла на виды проводится в УК РСФСР,

как и в ст. 48 Уложения, с помощью терминов «желание» и «сознательное

допущение», которые не встречались в советском уголовном законодательстве

до 1922 года. Обращает на себя внимание преимущественно психологический

характер обоих определений, который в ст. 11 УК РСФСР выражен даже сильнее,

ибо в ней нет указания на «преступность деяния». Это объяснялось, по-

видимому, тем, что в УК РСФСР само преступление не определялось как деяние,

предусмотренное уголовным законом[16]; до включения же в определение умысла

указания на отношение деятеля к общественно-опасному характеру деяния пока

не дошло.

Как видно из приведённых примеров, законодатель и при построении весьма

детализированных описательных диспозиций не проявлял большого интереса к

субъективной стороне преступлений.

Таким образом, при подготовке первого советского уголовного кодекса

задача заключалась не в том, чтобы «отмахиваться» от технико-юридических

достижений Уложения, а в том, чтобы использовать их, когда это было

целесообразно, уточняя используемые формулировки, таким, образом, чтобы,

они соответствовали особенностям советского законодательства того периода.

Одним из таких уточнений было, как мы видели, невключение в определение

косвенного умысла указания на отношение к последствию, определяющему

«преступность деяния».

Статья 10 УК РСФСР 1926 года воспроизвела эту формулировку, внеся в неё

важное редакционное уточнение: «действовали умышленно, т.е. предвидели...».

Как видно, и в том, и в другом документах умысел и неосторожность

рассматривались, однако, не в качестве субъективного основания уголовной

ответственности, а «всего лишь» как своего рода условие наказуемости

преступлений. В этом нельзя не видеть отдаленного отзвука настроений,

отчётливо выраженных за четыре года до этого проекта Общей части Комиссии

общеконсультативного отдела НКЮ[17].

По мере развития событий эти настроения всё более выветривались.

Поначалу эта эволюция, как часто бывает, выразилась в том, что формулировке

статьи 10 УК РСФСР стали придавать смысл не сущий, а должный. В изданном в

1952 году учебнике Общей части тотчас же вслед за констатацией того, что

«лишь при наличии умысла или неосторожности к лицу, совершившему

общественно опасное действие, может быть применено наказание»,

подчёркивалось: «Установление субъективной стороны состава преступления...

является необходимым условием правильной квалификации... и правильного

осуществления задач социалистического правосудия»[18].

Последовавшие изменения законодательства свидетельствовали о том, что

законодатель был склонен признать за субъективной стороной более

фундаментальное, чем прежде, значение.

С одной стороны, в определении оснований уголовной ответственности,

ранее отсутствовавшем в законодательстве, умысел и неосторожность были

охарактеризованы как необходимая составная часть этих оснований. «Уголовной

ответственности и наказанию, - устанавливает ст. 3 Основ 1958 г., -

подлежит только лицо, виновное в совершении преступления, то есть умышленно

или по неосторожности совершившее предусмотренное уголовным законом

общественно опасное деяние».

С другой - законодатель уделил большее, чем до этого, внимание

разработке самого определения умысла. Наиболее важным событием в этом

отношении явилось включение в это определение (в ст. 8 Основ 1958 года)

указания на сознание лицом общественно опасного характера своего действия

или бездействия. В результате определение умысла включило, наконец, в свою

орбиту формальные преступления. Однако эти изменения отнюдь не исчерпывают

возможностей совершенствования законодательного определения умысла и далеко

не удовлетворяют необходимости в этом.

2. (c) Умысел в уголовном праве России по УК РСФСР 1960 г.

Статья 8 УК РСФСР 1960 г. определяет умысел

через психологические понятия сознания, предвидения и желания: субъект

сознает общественно опасный характер своего действия или бездействия,

предвидит его общественно опасные последствия и желает их (прямой умысел)

или сознательно допускает (косвенный умысел) наступление этих последствий.

Однако фактического деления умысла на прямой и косвенный в законе мы не

наблюдаем.

По мнению Н. Иванова, профессора кафедры уголовного права ЮИ МВД РФ,

традиционное подразделение умысла на интеллектуальный и волевой моменты

вызывает, однако, возражения не только с позиций правоприменения, но и с

точки зрения психологической корректности их симбиоза[19].

Законодательное определение умысла ориентировано на преступления с так

называемым материальным составом. Чтобы доказать наличие умысла в действиях

лица, правоприменитель должен установить, что субъект, в результате

совершаемых им действий, предвидел возможность наступления общественно

опасных последствий и желал их наступления или, по меньшей мере,

сознательно допускал негативный результат своего поведения. Если данные

обстоятельства не доказаны, тогда нет никаких оснований вменять лицу

совершение умышленного преступления. Между тем, уголовное законодательство

предусматривает ответственность и за совершение преступлений с так

называемым формальным составом, где последствия не являются предметом

доказывания, поскольку вынесены за рамки состава. Так, клевета (ст. 130 УК)

является оконченным преступлением в момент окончания действий вне

зависимости от наступления или ненаступления последствий, определить

которые в целом ряде случаев (клевета, оскорбление и т. п.) бывает весьма

затруднительно или просто невозможно в связи с их многообразием.

Субъективная сторона преступлений с формальным составом

характеризуется, как правило, умыслом. Но законодательная формулировка

умысла к таким преступлениям не может быть применена, поскольку последствия

не являются признаком соответствующего деяния, а умысел ориентирован

исключительно на объективированный во вне результат. Правоприменитель

выходил из положения с помощью искажения законодательного определения,

игнорируя момент предвидения вовсе, а момент желания перенося с последствий

на действия: субъект сознавал общественную опасность своего деяния и желал

его совершить. Однако такое отношение правоприменителя к законодательным

установлениям входит в явное противоречие со ст. 2 УК, содержание которой

не позволяют сомневаться в том, что нормы Общей части УК содержат принципы

и общие положения, относящиеся ко всем нормативным установлениям Особенной

части. Н. Иванов считает, что, квалифицируя преступления с формальным

составом как совершенные умышленно, правоприменитель дискредитирует закон,

игнорируя не только установленные в самом УК принципы и общие положения, но

и конституционный принцип ответственности исключительно в рамках

закона[20].

Законодательная конструкция умысла заставляет правоприменителя искать

различные ухищрения с тем, чтобы все его действия были законодательно

обоснованными. И в том случае, если к подобным ухищрениям прибегает высшая

судебная инстанция, закон дискредитируется вдвойне. Так, разъясняя правила

применения ст. 117 УК, Пленум Верховного Суда РФ в постановлении «О

судебной практике по делам об изнасиловании» от 22 апреля 1992 г. указал:

применяя закон об уголовной ответственности за изнасилование

несовершеннолетней или малолетней, судам следует иметь в виду, что

квалификация этих преступлений по чч. 3 и 4 ст. 117 УК РСФСР возможна лишь

в случаях, когда виновный знал или допускал, что совершает насильственный

половой акт с несовершеннолетней или малолетней (п. 10).

Субъективная сторона изнасилования характеризуется, по общему правилу,

прямым умыслом. При этом сознанием субъекта должен охватываться, в

частности, и возраст потерпевшей, с которой он насильственно вступает в

половую связь, что касается допущения, то этот волевой момент умысла

относится лишь к последствиям и переносить его на квалифицирующие признаки

незаконно. Другое дело, что умысел может быть неопределенным: субъект с

какой-то долей вероятности сознавал, что вступает в половую связь с

несовершеннолетней или малолетней, не исключая при этом, что потерпевшая

достигла совершеннолетия. В случае неопределенного умысла ответственность

наступает по фактически содеянному. Такого рода квалификация не вызывала

сомнений ни в теории, ни на практике.

Существовавшая законодательная конструкция умысла была способна

породить неадекватные решения и при квалификации преступлений с

материальным составом. Так, злоупотребление властью или служебным

положением (ст. 170 УК) становилось преступлением лишь в том случае, если

деяние причинило существенный вред государственным или общественным

интересам либо охраняемым законом правам и интересам граждан. С

субъективной стороны это деяние характеризовалось как умышленное, т. е.

субъект сознает, что совершает общественно опасное деяние, выраженное в

злоупотреблении властью или служебным положением, предвидит, что в

результате может наступить существенный вред, в частности, для

государственных интересов, и желает его наступления. Но если субъект желает

причинить вред государственным интересам, то становилось проблематичным

отграничение преступления, предусмотренного ст. 170 УК, от, например,

вредительства (ст. 69 УК), тем более что наличие антигосударственной цели

как неотъемлемый признак вредительства доказать не всегда просто. Акты

вредительства зачастую совершаются с корыстными целями при полном

безразличии к государственным интересам. По мнению Н. Иванова, с точки

зрения психологии, законодательная трактовка умысла не выдерживает

критики[21]. Психологи определяют сознание через термин «осознание»:

Страницы: 1, 2, 3