Английский менталитет

единственное недвусмысленное заявление среди всех тридцати девяти статей -

это то, что "у

епископа римского нет юридических прав в этом королевстве". Немудрено, что,

убегая из англиканской церкви, вероотступники принимают католичество или

православие, но наоборот - никогда. И, конечно, неудивительно, что от

бесцветной

религии, которая теперь теряет то последнее, что у нее осталось -

прекрасный язык своей литургии, верующие спасаются ведьмовством. Сегодня,

когда церковь

колеблется и по-прежнему не хочет принимать женщин в духовный сан,

единственный

выход для тех женщин, которые чувствуют религиозное призвание, - это стать

ведьмой.

А чем доказывают ведьмы свою власть? Три года назад в графстве Кент, откуда

прокладывали чудовищный тоннель под Ла-Маншем, местный шабаш ведьм проклял

строительство. С тех пор столько финансовых кризисов и несчастных случаев

обрушилось на этот объект, что тоннель действительно считается обреченным,

и те,

кто не хочет, чтобы самое красивое графство Англии заживо погребли жадные

капиталисты, втайне зажигают свечу и благословляют ведьм.

Англия и культ лошади

"Кто хочет понять, как возник феодализм, должен изучать средневековую

боевую лошадь", - пишет один американский историк. Ключом к истории Англии,

может быть,

являются также размеры и свойства средневековой боевой лошади. Решающую

роль

сыграла боевая лошадь и в наших этногенезе и мировоззрении.

Дело в том, что нормандская победа в одиннадцатом веке бесповоротно

переломила

нас: она придала нашей германской прямолинейности и кельтской замкнутости

совершенно другие черты: французскую субтильность, латинскую казуистику.

Нормандцы превратили наш простой англосаксонский язык в самое богатое и

двусмысленное из всех средств человеческого общения. А как смогла

нормандская

армия покорить целое англосаксонское королевство? Своими могучими,

гигантскими,

холеными лошадьми - этими живыми, мозолистыми танками.

Англичане быстро полюбили не только своих победителей, но и их лошадей. Уже

через три века английские породы боевой лошади одерживали победы на

французских полях. В средневековой Англии целые парки отдавали

полуодичавшим табунам, из которых отбирали самых крупных и красивых

жеребят. Военные и дворцовые кони и

крестьянские лошади образовали ту же классовую систему баронов и холопов.

Как и

во всей западной Европе, слово "кавалер" приобрело огромное значение:

кавалерство значит благородство. В великой английской гражданской войне

семнадцатого века недаром называли сторонников обреченного короля

"кавалерами".

Но вождь республиканцев Оливер Кромвель оказался если не кавалером, то

самым

ревностным кавалеристом страны. Когда он брал кавалеров в плен, он

относился

гораздо бережнее к неприятельским коням, чем к солдатам.

В Англии кони пользовались такими льготами и правами, о которых люди могли

только мечтать. Например, в шестнадцатом веке, когда девушек насильно

выдавали

за нелюбимых мужей, коневод сэр Томас Бландевил настаивал, что кобыла имеет

полное право отказать жеребцу, а если она согласится, "то обоих коней надо

отпустить в лес, чтобы они могли вместе гулять и полюбить друг друга".

После гражданской войны, когда Англия стала колониальной империей,

источником ее

мощи служили дубравы и боевые корабли. Огромный конь в латах стал

анахронизмом,

и коневоды начали выводить более легкие породы. Тем не менее конь оказал

огромное влияние на английский образ жизни и мышления. Самое модное

современное

слово "менеджмент" происходит от слова "манеж". Раз человек превратился в

экономическую единицу, к нему приложимы все психологические принципы

коневодства.

Странно, каким образом это животное из сухой безбрежной евроазиатской степи

приспособили к влажным лугам и просекам Англии. Но для наших коней строят

прочные конюшни из кирпича и из пышных луговых трав готовят самое ароматное

сено

во всем мире. Лошадь в Англии знает себе цену. Уже злосчастный король

Ричард I вопил: "Полцарства за коня!" Даже сегодня унылые лица королевы

Елизаветы или ее

дочери принцессы Анны оживляются только тогда, когда они возятся с

лошадьми.

Такая зависимость аристократа от коня, конечно, не уникальна: вспомним

Пушкина.

Когда он поехал вслед за русской армией в Арзрум, он взял с собой турецкий

словарь-минимум. Этот словарь состоял всего из трех слов: "Вербана ат - дай

мне

лошадь". (Вот самая английская черта в характере Пушкина.)

Еще не исчезла кавалерия: правда, кавалеристы, которые выгнали аргентинцев

с

Фолклендских островов, сражались без коней. Теперь частные любители

разводят

огромных, так называемых "шайр", коней. Очень редко пашут землю такими

лошадьми

только в торфяных болотах, где трактор портил бы почву. В городах бочки

пива

по традиции доставляют в кабаки великолепные кони-гиганты, они, кроме

полицейских чистокровных арабских лошадей, последние по-настоящему

городские рабочие лошади. В моем детстве каждую улицу обслуживала лошадь

молочника - такие лошади точно знали весь маршрут и каждого покупателя. Их

уже сменили безличные электрофургоны. Теперь типичная лошадь - это пони, на

котором ездит или о котором мечтает каждая деревенская девочка. А память о

великой боевой лошади долго еще не сотрется из коллективной памяти Англии.

Палачи

"Дорогу его превосходительству главному палачу". Так весело представляют

палача

в старой английской оперетке "Микадо" Гилберта и Салливена; еще жива была

память

о публичных казнях в Лондоне, когда детей вешали за кражу и продавали пиво

под

эшафотом. Но вот уже двадцать семь лет никого не вешают. Тем не менее

теоретически смертную казнь пока не отменили. Тот смельчак, который

изнасилует

старшую дочь королевы или подожжет военные доки в Портсмуте, может стать

жертвой

единственной оставшейся виселицы в Англии. Говорят, что эта виселица стоит

в

Уондсуортской тюрьме и что ее проверяют каждый год. Только компетентного

палача

уже нет.

Дело в том, что наш главный палач Альберт Пирпойнт недавно умер. Он был

общительным стариком, и когда перестали вешать убийц, он купил себе кабак

под

названием "Помоги бедному горемыке", где потчевал путешественников.

Шестнадцать

лет назад он написал свою автобиографию "Палач Пирпойнт" и не раз давал

интервью

по телевидению. В конце концов, он сам убедился, что смертная казнь никаких

целей, кроме отмщения, не достигает, он признает, что некоторые из его

жертв не

заслужили своей кончины и даже были невиновны. Но утешал себя мыслью, что

они

были все-таки обречены, и кто-то должен был их вешать. Заплечных дел

мастер, он

был уверен, что вешал так быстро, так гуманно, так безболезненно, как дай

нам

Бог всем умереть. Святая простота! Но Альберт, даже до того как стал

дряхлым

стариком, подкупал всех своей искренностью и профессиональной гордостью.

Его

отец и дядя тоже были палачами: это призвание, а не ремесло.

Более ста тридцати лет назад британское министерство внутренних дел издало

таблицы и спецификации, чтобы жертвы и палачи могли убедиться, что смерть

на виселице произойдет моментально от разрыва позвоночника, а не от

удушения. С тех

пор Альберт и его предшественники каждый год отправляли на покой от

двадцати до

тридцати осужденных. Палач прокрадывался в тюрьму накануне казни, тайно

наблюдал за своей жертвой, даже спал в соседней камере (как в романе

Набокова "Приглашение на казнь") и до последнего миллиметра вычислял длину

петли. На следующее утро он входил в камеру, вежливым пальцем трогал плечо

приговоренного, говорил: "Прошу за мной. Не бойтесь, все будет хорошо", - и

через десять секунд уже снимал труп с веревки. Альберт Пирпойнт уверяет

нас, что это было для него вроде снятия Христа с креста, хотя иногда он

ходил на вскрытие, чтобы констатировать, что смерть наступила моментально.

Альберт особенно гордился тем временем после войны, когда он слетал в

Германию,

за одно утро без сучка без задоринки повесил семнадцать немецких охранников

из

Бельзена и спокойно съел бутерброды, которые любящая жена приготовила для

него.

Альберт и не сомневался, что Герман Геринг покончил с собой, узнав, что его

повесит не Альберт Пирпойнт, а какой-нибудь неуч-американец. Из четырехсот

подневольных клиентов только один сопротивлялся Пирпойнту: немецкий шпион

Отто

Шмидт долго не сдавался и даже сорвал с кистей рук замшевые ремни.

С тех пор как мы фактически отменили виселицу, Англия, конечно, стала более

гуманной страной. Затем в наших школах даже перестали сечь детей. Но каждый

год

консерваторы в парламенте - особенно Маргарет Тэтчер - требуют

восстановления

смертной казни. Общественное мнение тоже "за". А большая часть депутатов в

этом

случае слушает свою совесть. Когда у нас вешали, очень трудно было найти

дельного министра внутренних дел, нормальные люди не хотели подписывать

ордеров

на казнь. К тому же случился и ряд вопиющих жестокостей. Повесили

восемнадцатилетнего мальчика Бэнтли просто потому, что он был замешан в

убийстве

полицейского, а сам убийца был по закону слишком молод для казни.

Несчастная Рут

Эллис убила неверного и жестокого любовника: во Франции судья освободил бы

ее и

наверняка пригласил бы на ужин; а британский судья приговорил ее к смерти,

и

Альберт Пирпойнт ее повесил.

Благодаря трагедии Рут Эллис британские убийцы теперь остаются в живых. Но

условия в наших тюрьмах до того ухудшились, что арестанты часто вешаются

сами. А

пятно смертной казни еще долго не смоется с нашей совести. Международная

организация "Эмнисти интернэшнл", которая борется против смертной казни,

только

что опубликовала материалы, показывающие, до какой степени Англия замешана

в

чужих государственных преступлениях. Мы продаем Абу-Даби виселицы; когда

вешают

в Южно-Африканской Республике, заказывают веревку из Лондона.; когда на

вест-индских островах приговаривают убийц к смерти, приговор утверждают

британские министры "Тайного совета".

Другая недавняя публикация обновляет мою веру в гуманность людей.

Издательство

"Иэн Фолкнер паблишинг" только что издало книгу "Ад приветствует вас": это

корреспонденция одного английского общества "Лайфлайнз"" (Спасательные

тросы).

Члены этого Общества переписываются с американскими смертниками. В Америке

ждут

не год, а иногда десятилетие, когда их убьют электрическим током, газом,

петлей

или уколом снотворного. Читая эти письма, понимаешь, что все равно -

повесят ли

осужденного за десять секунд или за десять минут. Неимоверная жестокость

наполняет бесконечный промежуток между приговором и исполнением. Садист ли

палач

или добряк - все равно это ужасно. Только в оперетках Гилберта и Салливена

безо

всякого содрогания герои составляют список зануд, которых так хочется

казнить.

Семидесятипятилетие журнала "Вог"

"Вот Дези и Лилли, ленивые и глупые, гуляют на набережной и обсуждают,

какие

моды были и какие будут". Семьдесят лет назад музыка Уильяма Уолтона и

дурацкие

стихи поэтессы Эдит Ситуэлл ошеломили публику и взбесили критиков

заискиванием

перед модной передовой публикой. Но композиция "Фасад" стала классикой;

Дези и

Лилли еще живы и до сих пор говорят только о модах. Я вдруг вспомнил музыку

Уолтона и стихи Ситуэлл, когда посетил выставку, которая открылась в

Королевском

колледже искусств: семьдесят пять лет журналу "Вог"", то есть "Моды"". Там

я

увидел фотографию поэтессы Ситуэлл: она лежала как будто в гробу, вся

спеленутая

черным саваном. Ее вытаращенные глаза и чудовищный нос (по сравнению с

которым

орган Гоголя кажется приплюснутым) внушают и жалость, и смех, и

раздражение. У

нее было мало таланта, полное отсутствие красоты, минимум даже

человеческого, но

ей удалось увековечить свои слова, свой голос и образ. Чем? Позой перед

фотографом, волшебными силами журнала "Вог", который уже семьдесят пять лет

одевает и раздевает англичанок - красавиц, заурядных и дурнушек, -

превращая их

во властительниц мод.

Чем глубже я всматривался в экспонаты, тем больше меня поражало значение

журнала, великих портних и фотографов. Совместными усилиями они не столько

отражали Англию и женщин высшего света, сколько создавали их. И еще

изумительнее

физическая гибкость женщин: они умели с каждым поколением подвергаться

радикальным метаморфозам - не бабы, а бабочки. Фотографии из журнала

выставлены

в хронологическом порядке. Во время первой мировой воины, когда еще не

увяли

роскошные семипудовые Венеры, манекенщицы стояли как статуи, не то что

одетые, а

задрапированные в бесконечные ткани, которые тянулись по всему залу. После

войны

вдруг появились тощие, подвижные девушки без бюста и без задниц: куда

исчезли

плоть и волосы? Исчезли и изящные легавые собаки, женщина двадцатых годов,

взбудораженная кокаином, прыгала в спортивный автомобиль и исчезала. Через

десять лет ее сменяет мускулистая амазонка в мужском костюме: у нее волосы

- как

шлем, и она держит мундштук как копье. Потом фотографы будто отучились

фокусировать: среди развалин военного Лондона всплывают сентиментальные и

эротические контуры безвременно овдовевших красавиц. Они ежатся в огромных

шинелях, болтаются на опустелых платформах. Ресницы, огромные, как у

верблюда,

зазывают современных Русланов или Тристанов. Но и эти женщины улетели как

феи. В

начале пятидесятых годов вернулась жесткость тридцатых, мода как будто

слушала

Мандельштама: "Роговую мантию надену, / От горячей крови откажусь, /

Обрасту

присосками и в пену Океана завитком вопьюсь".

Тут я испытал настоящую боль. Ведь мое детство исковеркали такие вот

женщины в

роговых мантиях, которые всегда указывали и поучали. Как все англичане,

которые

стали взрослыми к началу шестидесятых, я все еще благодарю моду за то, что

она

смела с лица земли этих серых мегер. Неизвестно откуда появилось новое

племя:

длинноногие, как жирафы, с вьющимися волосами до пояса, даже в туманном

Альбионе

они как будто не нуждались в одежде. Выражение лица больше не играло роли:

в

моде центр женской тяжести сдвинулся к промежности. Именно тогда журнал

"Вог"

стали читать и мужчины.

Сегодня мы все изгнанники рая шестидесятых годов. Мода отомстила: появились

манекенщицы с квадратными лицами и страшными когтями, сердитые, как тигрицы

в

заточении. Фотографы и дизайнеры тоже мстят, издеваются. Последние

современные

экспонаты удручают. Талантливый фотограф лорд Сноуден (его карьере не

помешал

тот факт, что он шурин королевы) тщательно вымыл шампунем дородную рыжую

свинью

и сфотографировал ее с той же любовью, с какой он раньше снимал ведущих

красавиц

лондонских балов. Конец "Вога" похож на конец "Скотного двора" Оруэлла:

людей

уже не отличишь от свиней.

Покинув выставку, я долго стоял перед манекенами, которые были одеты в

новые

"творения" самых известных дизайнеров. Все до последнего издевались. Вот

женщина

одета в твердые диски, отделанные войлоком: швов нет, есть гайки. Следующий

манекен изображает женщину, будто чудом вырвавшуюся из рук Джека-

Потрошителя. У

третьего на одной ягодице - принцесса Диана, а на другой - принц Чарльз:

при

ходьбе принц и принцесса целуются. Конечно, все эти модные "творения"

одноразовы: всех удивишь за один вечер, а потом выбросишь. Раньше отдавали

платье благодарным горничным, сегодня же любая прислуга откажется от этой

чести.

Может быть, "Вог" уже обречен. В университете феминистки требовали изъятия

журнала. Когда я вышел на улицу, то с облегчением увидел, что в Гайд-парке

совершенно нормально одетые "Дези и Лилли" продолжали обсуждать моды, не

соблазняясь чудовищным перегибом "Вога".

"Едоки" опиума

"Фантастическую симфонию" написал не Берлиоз, а Берлиоз плюс что-то, то

есть

Берлиоз под влиянием опиума. Иногда меня одолевает сомнение, возможно ли

любое

искусство без вдохновляющей жидкости. Есть, конечно, и естественные, и

искусственные стимулы. Американский роман, кто спорит, без виски

неосуществим,

Заболоцкий плюс красное "телиани", композитор Глазунов, тонущий в алкоголе,

обогащали русскую культуру. Зато Мандельштама вдохновлял адреналин страха,

и

поэзия Цветаевой пропитана бьющими через край гормонами. Даже этот скромный

текст без четырех чашек крепкого кофе остался бы мертворожденным.

Кофе - да, опиум - нет, считают сегодня. Сам я всего раз попробовал опиум.

Невыносима зубная боль, еще невыносимее - гнев зубного врача, когда ему

звонят в

воскресенье. Был июль, в саду лепестки опадали с головок мака, как раз

подоспел

опиум. Я сорвал головку и съел ее как салат, вместе с белой жидкостью.

Шестнадцать часов я спал мертвым сном и проснулся, удивленный, как Лазарь.

Зубной боли не было, но и вдохновения не было.

Раньше в Англии глотали опиум как аспирин. В тринадцатом веке главным

продуктом

Линкольншира был опиум. И мало кто в Европе возмущался, когда принимали

опиум

или морфий. Что общего у Шерлока Холмса и Анны Карениной? Оба - морфинисты.

Английских романтических поэтов представляют себе здоровыми, почти

спортивными

скитальцами. В действительности их творчество, как музыка Берлиоза,

опиралось на

опиум. Самое мечтательное, самое сочное стихотворение на английском языке -

это

"В Ксанаду Кубла Хан построил...", которое приснилось Сэмюэлу Колриджу под

влиянием опиума. Стихи вдруг обрываются: к нему постучался "человек из

деревни

Порлок", и опиумный сон моментально померк. С тех пор деревня Порлок слывет

презренным гнездом обывателей.

Лучшие стихи у Теннисона и Элизабет Баррет Браунинг были созданы с помощью

лауданума, опиума, разведенного в алкоголе. Но из всех романтиков-

наркоманов

самый знаменитый Томас Де Куинси, который написал шедевр романтической

прозы,

"Исповедь англичанина - любителя опиума". К сожалению, это шедевр, который

все

признают, но никто не читает. Беспорядочные наркотические мысли,

полутрезвые

размышления, смесь автобиографии и комментариев должны были остаться

профессиональной тайной больного и психиатра. Томас Де Куинси - один из тех

писателей, которого интереснее толковать, чем читать.

Издательство Йейльского университета недавно опубликовало книгу профессора

английской литературы Джона Баррела "Инфекция Томаса Де Куинси -

психопатология

империализма". Джон Баррел уже не старается убедить современного читателя,

что

можно с наслаждением читать "Исповедь" Де Куинси. Он ищет истоки наркомании

Де

Куинси и связывает его болезненные сны с патологией английского

империализма.

Англичане тешатся мыслью, что их, здоровых европейцев, растлевали опиумом

злые

китайцы - ну, бред того же сорта, что и байки про еврейских шинкарей,

спаивающих

украинцев. В реальности наоборот. В здравомыслящей китайской империи

пользоваться опиумом было строжайше запрещено. В тридцатых годах прошлого

века с

помощью флота англичане заставляли китайские города принять и Библию и

опиум.

Издержки миссионеров оплачивала продажа опиума, который культивировался в

индийских областях Британской империи.

Но Де Куинси думал иначе. В детстве у Де Куинси была глубокая травма: у

него

умерла сестра, он остался наедине с ее бездыханным телом и пальцем тронул

там,

где не надо. Всю жизнь он старался опиумом глушить свою вину, в его

сновидения

врывались образы чудовищных китайцев, которые угрожали ему в Англии

неописуемыми

мерзостями. Де Куинси помогал создавать идеологию империализма, утверждая,

что

обитатели восточных стран выродились и стали недостойными жизни. Конечно,

империалисты даже и без опиума могли додуматься до такой идеи. К примеру,

русский конкистадор Николай Пржевальский, предпочитавший опиуму и алкоголю

казаков, в одной главе, которую советское издательство изъяло из его книги,

рекомендует физически уничтожить всех монголов и тибетцев и населить их

земли

казаками. Но Де Куинси своим наркологическим бредом представляет век

империй в

новом свете, как век психически нездоровый. Не следует ли из этого, что

пользоваться опиумом можно разрешить одним лишь стихотворцам и

композиторам?

Готические повести

Тот, кто в первый раз приезжает в гости к английскому или еще лучше к

ирландскому лорду в те помещичьи дома, которые еще не совсем развалились,

поймет, почему готическая повесть до сих пор здравствует в нашей

литературе.

Гость богатого лорда с трудом жует странные, скудные, полухолодные блюда

при

тусклом освещении и в почти безмолвной компании; дети хозяев упрятаны от

гостя в

каком-то отдаленном флигеле; в средневековой ванной он напрасно ждет

горячей

воды и всю ночь страдает от бессонницы: дует из окон, на крыше ухают сычи и

филины, и крысы снуют по чердаку, опрокидывая заброшенную мебель. Утром

гость

стряхивает с одежды чердачную пыль, глотает прогорклый кофе и чувствует

себя

так, как если бы он вечер и ночь провел у проголодавшихся вампиров.

Конечно, приехавшему в субботу гостю в воскресенье перед отъездом не

миновать

утренней службы в местной церкви. Литургия и проповедь дадут ему понять,

что

англо- ирландская знать до сих пор трепещет от ужаса перед святой

инквизицией и

всей суеверной тиранией римской католической церкви.

Как же после всего этого не появиться богатой готической литературе?

Сегодня

традиция еще живее, чем когда-либо. Средневековое варварство пугало

классический

ум восемнадцатого века, и писатели-романтики начали наслаждаться своим

испугом,

превращая его в истинный восторг, и зашли так далеко, что все мы оказались

во

власти призрачного, подсознательного и смертельно опасного мира мстительных

фантомов, сатанинских румынских князей и ненасытных русалок. Конечно, в

этот

одержимый жанр внесло свой вклад также исследование фольклора, но и в

железный,

и в атомный века наша литература одинаково нуждается в нематериальных

ужасах, не

подлежащих анализу.

Возьмите, например, Томаса Харди, может быть, самого великого из английских

романистов после Диккенса. В его романах сплетаются жестокие легенды

западной

Англии с пессимизмом Шопенгауэра и с грустной восприимчивостью английского

романтика. Когда он сгущает трагическую любовную фабулу своих романов в

готическую повесть, получаются одновременно и пародия на собственное

творчество,

и его квинтэссенция. В повести "Барбара из рода Гриб" найдешь всего Харди в

шаржированном мире. Аристократка-героиня страстно влюбляется в мещанина,

тот

изувечен, она бросает его и выходит замуж за нелюбимого аристократа,

который

садистски мучает ее, заставляя молиться на статую изувеченного

возлюбленного.

Смешно, как от хорошей пародии, но в то же время неумолимые трагические

законы

любви проступают здесь резче, чем в романах Томаса Харди.

Готическая повесть вообще напрашивается на пародию. Американец Брет Гарт в

своей

"Селине Седилии" до того осмеял болезненную сексуальность, запутанные

интриги и

нелепую декорацию готического жанра, буквально взрывая всех своих

действующих

лиц, что покатываешься со смеху.

В готической литературе от начала до конца преобладают авторы-женщины.

Романтики-мужчины писали лирику, а их жены - готические повести: Мэри Шелли

написала "Франкенштейна", как будто корректируя бойкий оптимизм мужа. В

наше

время такие женщины, как недавно умершая британка Анджела Картер в рассказе

"Дама из дома любви" или чилийская знаменитость Исабель Альенде в повести

"Если

бы ты тронул мое сердце", не только пародируют мужской жанр: для них

сексуальная

и политическая тирания мужчины воспроизводит все ужасы католической

инквизиции

или навязчивых фантомов. Писательницы, как им кажется, укладывают оборотней

навсегда в гробы, и женщины, порабощенные ими, хоть под старость выходят на

свободу.

Парламентская культура

В своей комической оперетте "Конституционная утопия" либреттист Гилберт и

композитор Салливен уже сто лет назад определили суть британской

парламентской

культуры как систему государственного паралича: "Все будет хорошо: пока

можно

стрелять рябчиков и травить лисиц, повсюду будут болезни, битком набитые

тюрьмы

словом, общее и небывалое благополучие". Несмотря на цинизм Гилберта и

Салливена, иностранцы пока не разочаровались окончательно в британской

парламентской культуре и обожают нашу мать парламентов, не замечая, до

какой

степени она стала дряхлой, злой и корыстной бабой-ягой, пожирающей своих

невинных депутатов.

В последние двести лет парламент все больше уступает свою власть

премьер-министру. Может быть, депутаты продемонстрировали свою силу в

последний

раз в 1940 году, когда они выгнали Чемберлена с Даунинг-стрит и призвали

Черчилля к верховной власти. Теперь, когда решаются вопросы войны и мира,

парламент отдыхает и маленький кружок приближенных премьер-министра

принимает

непоправимые решения. Почему парламент потерял ту власть, которую он

впервые

обрел, обезглавив триста лет назад Карла I?

Тут, без сомнения, виноваты честолюбие и страх. Честолюбие, потому что те,

кто

метит в министры, уже не смеют досаждать своим лидерам; страх, потому что

наша

пресса, желтая или качественная, сразу может осрамить любого незаурядного

чудака, который позволяет себе быть оригинальным. Вдобавок разница между

лейбористами и консерваторами до того сузилась, что смена власти уже не

приводит

к значительным переменам в государстве: конформизм стал золотой мерой.

Раньше парламентские речи были замечательны или своей риторикой, или своим

остроумием. Премьер-министры от Гладстона до Ллойд Джорджа поражают

витиеватым

красноречием. Когда телевидения не было, они брали не гримом, не прической,

а

мастерством слова. Читаешь реплики, брошенные в восемнадцатом веке, и

наслаждаешься: радикалу Джону Уилксу сказали: "Вы кончите на виселице или

умрете

от сифилиса". Он сразу ответил обидчику: "Это зависит от того, полюблю ли я

ваши

принципы или вашу любовницу".

В сегодняшнем парламенте спикер охраняет министров от подобных грубостей,

но

этим не объяснишь отсутствие остроумия. Правда, в Англии - в отличие от

Франции

всегда считали, что остроумие - дурной знак, что оно доказывает

неустойчивость

человека, ненадежность, даже нечестность в выборе оружия. Остроумных

ораторов

быстро выживают из парламента. Когда в 63-м году правительство

консерваторов

попало в переплет благодаря неправдоподобным сексуальным приключениям

разных

министров, премьер-министр Макмиллан хотел выкарабкаться из трясины,

разогнав

почти весь кабинет. Лидер либералов Джереми Торп вызвал общий хохот,

переиначив

слова апостола Иоанна: "Нет больше той любви, как если кто положит друзей

своих

за душу свою". Хохот утих. И спустя некоторое время Торпа судили в связи с

гомосексуальным скандалом и предали остракизму.

Некоторые ругательства в парламенте все еще разрешаются. Нельзя обозвать

противника незаконнорожденным или лгуном, но можно обвинить его в фашизме

или в

коммунизме и вполне можно сравнить с животным. Нормана Тэббита, самого

примитивного из консерваторов, обозвали "наполовину прирученным хорьком".

Когда

сэр Джеффри Хау возражал лейбористам, бывший министр Деннис Хили объявил:

"Мне

кажется, что полуживая овца щерится на меня". С тех пор нельзя было

смотреть на

Тэббита и Хау и не видеть перед собой хорька и овечку. Но автор реплики

гораздо

быстрее стушевался в политике, чем его жертва.

Жизнь у современных наших депутатов незавидная. Прения часто продолжаются

ночь

напролет; так называемые партийные "хлысты-старосты" принуждают их

голосовать по

партийной указке. Жены сбегают от депутатов, дети становятся наркоманами.

Неудивительно, что сами депутаты ведут иногда дикий образ жизни. Раньше

английское лицемерие охраняло членов парламента от гласности. Ведь цель

лицемерия - втайне разрешать то, "перед чем хмурят бровь / И морщат

переносицу".

Редакторы газет знали, что премьер-министр Гладстон по ночам ходил по

лондонским

переулкам, приглашая потаскушек на Даунинг-стрит, там он поил их какао,

наставлял и отпускал, после чего в спальне высекал себя плетью за

похотливость.

Они знали, что Ллойд Джордж относился к секретаршам, как козел к молодым

козам.

Но они молчали, и миф о парламентской культуре цвел как ни в чем не бывало.

Теперь же у нас новое лицемерие. Редакторы популярных газет (а

нравственность

этих газет проигрывает в сравнении с поведением Петра Степановича

Верховенского

или Мессалины) обрушиваются на любого депутата, который отступает от

строгих

норм целомудрия. В парламенте целая раса подхалимов смотрит с испугом и с

подобострастием и на министров, и на журналистов. Эта раса уже не может

служить

примером свободы слова для новоиспеченных парламентов Восточной Европы. Как

Гилберт и Салливен предсказывали, парламент есть паралич, и реальные власть

имущие могут жить припеваючи.

Долой интеллигентов

Английские поэты уже давно уяснили, что на них не распространяется

знаменитая

британская терпимость. В тридцатых годах, во времена политического и

творческого

расцвета наших поэтов, Уистен Оден иронически отметил:

Обыватель, который - я должен признаться -

Хорошо разбирается в жизни,

Установил, что интеллигент -

Это тот, кто неверен жене.

Самый образованный человек в Англии все-таки не осмелился бы объявить себя

интеллигентом. В Англии до того пренебрегают поэтами-изгоями, что уже

триста лет

их не вешают, не расстреливают: вот почему современные поэты как будто

завидуют

судьбе Мандельштама или Гумилева. Пострадали - значит, наступили

государству на

мозоль.

Может быть, на нашем государственном теле нет мозолей и интеллигентам не на

что

наступать. У государства нет конституции, в правосудии нет уголовного

кодекса, в

политике - явной идеологии. Все мышление обращено на практику, на теорию

смотрят

подозрительно. Причина такого раскола - сам английский язык, в котором

конкретные феномены называются своими англосаксонскими именами, а

отвлеченные

понятия - мертвыми латинскими заимствованиями.

Ненависть к интеллигенции продолжает расти. Солидное издательство

"Уайденфелд

энд Николсон" выпустило книгу Пола Джонеона "Интеллигенты". Это сборник

биографий "светлых личностей" от философа Руссо до немецкого кинорежиссера

Фассбиндера. Почти без исключения они разоблачены как лицемеры, лжецы,

сатиры с

уродливыми половыми органами, подхалимы, садисты, предатели словом и делом

и

родины, и самих себя.

Кроме Джорджа Оруэлла, которому многое прощается, так как он вовремя

раскаялся и

сам напал на бывших товарищей, у Пола Джонсона каждый интеллигент выходит

негодяем и самозванцем, заслуживающим беспощадного поношения. Конечно,

неоспоримо, что Руссо проповедовал любовь к детям, оставляя детей, которых

он

прижил, в сиротском доме. Я охотно признаю, что из Толстого не вышел бы

компетентный профессор истории. Дружить с Бертольтом Брехтом, без сомнения,

было

очень опасно. А пророк разума Бертран Рассел соблазнял поголовно всех

женщин,

попадавших ему на глаза. Конечно, женщины, вышедшие замуж за

гомосексуалистов

типа Вернера Фассбиндера, страдают невыносимо. Есть философы и поэты,

которые

много говорят и редко умываются. И правда, что когда королевы или диктаторы

снисходили к самолюбивым интеллигентам, те большей частью сдавались и

обольщались.

Однако чем они хуже неинтеллигентов? Почему интеллигент должен быть

чистоплотнее, воздержаннее, последовательнее, чем средний обыватель? Может

быть,

отсутствие моральной устойчивости, лишняя сексуальная энергия неотделимы от

художественного новаторства и творческой стремительности? Пол Джонсон мало

говорит о положительном в своих антигероях: например, как Руссо отверг дары

Екатерины Великой, как Эдмунд Уилсон помог малоизвестному эмигранту

Владимиру

Набокову, как Кэннет Тайней воскресил умирающий английский театр.

Страницы: 1, 2, 3