А.С. Пушкин. Восхождение к православию

Сколько поколений воспитывалось на нем, приникая к родникам его творчества, и, однако, Пушкин остался неисчерпаемым, как океан, и даже как будто растет и расширяется для нас вместе со временем. Его дарование лилось, так сказать, через край, как вода из переполненного сосуда. Прожив на земле только 37 лет, он успел оставить нам такое духовное наследство, что обогатило нас на все века и сделало его неумирающим учителем и вдохновителем для всех последующих поэтов и писателей. Он, как великан, возвышается над ними. И Гоголь, и Толстой, и Достоевский родились от его великого духа, воспламененные огнем его творческого вдохновения. Его мысль проникает во все области человеческого духа, озаряя их ярким светом, как молния. Сросшаяся с ней органическая художественная форма делает ее особенно яркой и выпуклой. Его стих -- это пышная царственная одежда, блистающая чистым золотом и самоцветными камнями. Он ласкает не только наш внешний, но и внутренний слух, доказывая тем, что Пушкин и мыслил музыкально, как подобает истинному поэту. Подобно всем великим гениям, он поднялся на такую высоту, откуда он светит всему миру и где национальное уже претворяется в общечеловеческое.

3.2 Атеистический период жизни поэта

Но Пушкин был не только поэт, но и человек, и потому ничто человеческое не было чуждо ему. Спускаясь с творческих высот и погружаясь в заботы и наслаждения «суетного света», он утрачивал свой дар духовного прозрения Его обескрыленный ум, еще недостаточно дисциплинированный в юности, не мог тогда собственными силами осмыслить мировую жизнь и разрешить все сложные загадки бытия. Отсюда началась для него трагедия оскудения веры, какую так глубоко изобразил он в своем раннем стихотворении «Безверие». Его мучила особенно тайна смерти, неразрешимая без утешительного света религии.

Он считал, однако, такое нравственное состояние ничем другим, как болезнью души и потому призывал снисходительнее и участливее относиться к тем, кто «с первых лет безумно погасил отрадный сердцу свет».

Неверующий сам, в себе он носит свою кару:

Кто в мире усладит души его мученья?

Увы! Он первого лишился утешенья!

Постоянное возбуждение, поддерживаемое в нем пылом «африканских» страстей, неудовлетворенностью своим материальным положением, столкновениями с правительством и враждебными ему критиками, всего менее способствовали спокойной работе его испытующей мысли, искавшей выхода на истинный путь. В такие моменты временно как бы помрачался его светлый гений. Будучи «зол на весь мир», он рад был бросить вызов и правительству, и обществу резкими и желчными литературными выступлениями и другими легкомысленными поступками, приводившими в отчаяние как его отца и других родственников, так и его покровителей и друзей: Карамзина, Жуковского, Вяземского, Тургенева. Под таким настроением душевной дисгармонии и рождались обыкновенно его язвительные политические памфлеты, эпиграммы и кощунственные стихотворения, оскорблявшие религиозные чувства верующих и стяжавшие ему печальную репутацию безбожника, от коей его имя не может освободиться даже до настоящих дней.

3.3 Духовные искания Пушкина

Однако неверующим его могут считать только люди тенденциозно настроенные, которым выгодно представить нашего великого национального поэта религиозным отрицателем, или те, кто не дал себе труда серьезнее вдуматься в историю его жизни и творчества.

И всё же нельзя преувеличивать значение вызывающих антирелигиозных и безнравственных литературных выступлений Пушкина также и потому, что он нарочито надевал на себя иногда личину показного цинизма, чтобы скрыть свои подлинные глубокие душевные переживания, которыми он по какому-то стыдливому целомудренному внутреннему чувству не хотел делиться с другими. В этом можно убедиться из характеристики, какую дают ему многие из наиболее беспристрастных и наблюдательных современников. Казалось, он пытался добиться того, чтобы другие люди думали о нем хуже, чем он есть на самом деле, стремясь скрыть «высокий ум» «под шалости безумной легким покрывалом». В этой черте его характера некоторые исследователи (например, проф. Франк) справедливо видят проявление некоторого юродства, этой типичной особенности русской народной души, нашедшей себе место и в характере нашего великого национального поэта. Впрочем, нельзя отрицать и того, что в нем иногда жили как бы два человека, находившихся в трагической борьбе между собою. Лучшая часть его природы звала его к «Сионским высотам», а «грех алчный гнался за ним по пятам». Источником его искушений, по признанию
самого поэта, был умный дух -- «демон», начавший «навещать» его в юные годы, чтобы помрачать его высокие и святые идеалы и вносить расстройство в его гармоническую поэтическую душу.

«Печальны были наши встречи», -- признается потом с сожалением поэт:

Его улыбка, чудный взгляд,

Его язвительные речи

Вливали в душу хладный яд.

Неистощимой клеветою

Он провиденье искушал;

Он звал прекрасное мечтою;

Он вдохновенье презирал;

Не верил он любви, свободе;

На жизнь насмешливо глядел --

И ничего во всей природе

Благословить он не хотел*.

Когда впоследствии в минуту раскаяния поэт «с отвращением читал жизнь свою», «трепетал и проклинал», «горько жаловался и горько слезы лил», желая как бы смыть ими навсегда «печальные строки» прошлого, то, может быть, он понимал здесь и эти внушенные ему «демоном» вольные соблазнительные стихи, как и многое другое из произведений его незрелой юности, что он считал недостойным его таланта и хотел бы после «уничтожить».

Переживая мучительный кризис от своих сомнений, он болезненно искал выхода из этого положения, стремясь прояснить для себя окутывавший его туман и ища для себя точки нравственной опоры. Он чувствовал, что без идеи Божества все его мировоззрение становится зданием без фундамента, но его роковая ошибка состояла в том, что он сначала только «умом искал Божества». Неудивительно, что «сердце», как казалось поэту, «не находило его», так как они отвлеченные размышления без живой веры не могли дать ему покоя и умиротворения.

Процесс его религиозного развития проходил с изумительной быстротой. Он гораздо раньше, чем в своё время Толстой и Достоевский, понял, что без религии жизнь не имеет смысла.

3.4 Первые религиозные мотивы в творчестве Пушкина

Особенно ценно было для Пушкина постоянное соприкосновение с Святогорским монастырем как хранителем заветов старого русского благочестия, духовно питавшим множество людей, черпавших от него не только живую воду веры, но и духовную культуру вообще. Наблюдая эту тесную нравственную связь народа с монастырем и углубляясь в изучение истории Карамзина и летописей, где развертывались перед ним картины древней аскетической Святой Руси, Пушкин со свойственной ему добросовестностью не мог не оценить неизмеримого нравственного влияния, какое оказывала на наш народ и государство наша Церковь, бывшая их вековой воспитательницей и строительницей. На почве расширенного духовного опыта поэта родился весь несравненный по красоте духовный и бытовой колорит драмы «Борис Годунов», которую сам автор считал наиболее зрелым плодом его гения (хотя ему было в то время только 25 лет), и особенно «смиренный и величавый» образ Пимена, которого не могут затмить другие действующие лица драмы. Пимен -- это не просто художественное изображение, сделанное рукою великого мастера: это живое лицо, которое трогает, учит и пленяет читателя, подчиняя его своей тихой, кроткой, но неотразимой духовной власти. В нем поэт дал самый законченный, самый выпуклый и самый правдивый тип православного русского подвижника, какой только был когда-нибудь в нашей художественной литературе. Он не просто зарисован вдохновенным художником, но как бы высечен из мрамора мощным резцом скульптора, чтобы стать наиболее осязаемым для нас. Его монолог и его речи, обращенные к Гришке Отрепьеву, полны того бесстрастия, мира и «умилительной кротости, младенческого и вместе мудрого простодушия, набожного усердия к власти царя, данного Богом, и совершенного отсутствия суетности», которые пленяли поэта в наших древних летописцах.

Пушкин уразумел своим русским чутьем, что здесь запечатлена от века лучшая часть нашей народной души, видавшей в монашестве высший идеал духовно-религиозной жизни. Ее неутомимая тоска по горнему отечеству находила отклик в его собственном сердце, звавшем его туда, «в заоблачную келью, в соседство Бога Самого». Уже одним этим своим чудным и возвышенным образом, вышедшим из народной стихии и снова воплощенном в нее гением поэта, он искупил в значительной степени нравственный соблазн, который он мог посеять вышеуказанными своими легкомысленными произведениями.

Рядом с этим неумирающим наставником-иноком, уроки которого вошли в плоть и кровь целого ряда русских поколений, можно поставить только огненный образ «Пророка», представляющий из себя почти единственное явление в мировой литературе, как апофеоз призвания поэта на земле. Замечательно, что он возник у Пушкина не в каком другом месте, а именно в Святогорском монастыре, т. е. в той же духовной атмосфере, которая дала плоть и кровь Пимену.

Высокий подвиг монашества был так близок душе поэта, что он ищет его идеального олицетворения не только среди иноков, но и среди благочестивых жен-подвижниц. Обрисовка у него не достигает глубины и силы, какую мы видим в изображении Пимена, но все же оставляет в нашей душе светлое благоуханное впечатление. Такова прежде всего монахиня Изабелла в «Анджело», выросшая на католической почве, но близкая Православию по своему духовному облику. Она была «чистая душой, как эфир», и потому

Ее смутить не мог неведомый ей мир

Своею суетой и праздными речами.

В своей всеобъемлющей любви ко всему миру она готова своих ближних одарить великими дарами --

...молитвами души

Пред утренней зарей, в полунощной тиши.

Молитвами любви, смирения и мира,

Молитвами святых, угодных Небу дев,

В уединении умерших уж для мира,

Живых для Господа.

Пушкин проводит свою героиню через горнило тяжелых нравственных испытаний, поставив ее в необходимость выбирать между сохранением своей чистоты, жертвы которой требовал от нее лицемерный Анджело, и спасением любимого брата. Она нашла в себе, однако, достаточно мудрости и мужества, чтобы сказать своему несчастному брату, что «бесчестием сестры души он не спасет», и, победив силою веры и доброго рассуждения свое искушение, она спасла по воле Божией и брата и себя, выйдя еще более светлой и чистой из ниспосланного ей испытания. С каким-то особенным тихим умилением поэт рисует перед нами потайную келью Бахчисарайского ханского гарема, где скрыта от мира молодая подвижница, решившая сохранить свое целомудрие даже в гареме, укротившая и возродившая своею кротостью чувственного и жестокого повелителя Гирея. Вся жизнь ее овеяна благодатным миром и молитвой.

Там день и ночь горит лампада

Пред ликом Девы Пресвятой;

Души тоскующей отрада,

Там упованье в тишине

С смиренной верой обитает,

И сердцу все напоминает

О близкой, лучшей стороне <...>

И между тем как все вокруг

В безумной неге утопает,

Святыню строгую скрывает

Спасенный чудом уголок.

Ее душа чужда всему земному -- она ждет откровения иной, лучшей жизни в лучшем отечестве:

Что делать ей в пустыне мира?

Уж ей пора, Марию ждут

И в небеса на лоно мира

Родной улыбкою зовут.

Иноческое горение видно в подвигах «Родрига» во время его пребывания в уединении в пустыне и в сосредоточенном в себе «молчаливом и простом» «Рыцаре бедном».

Высокая житийная поэзия должна была быть особенно понятна его сердцу. Оттуда ему стали близки «отцы пустынники и девы непорочны», в которых он заставляет нас чтить наших духовных водителей, укрепляющих нас среди «дольных бурь и битв» составленными ими «божественными молитвами»; из последних особенно умиляет поэта великопостная молитва Ефрема Сирина, проникнутая глубоким покаянным чувством, так родственным душе поэта.

Я уже говорила о его стихотворении «Безверие». Написанное еще на школьной скамье, для выпускного лицейского экзамена, оно носит на себе отпечаток глубокой философствующей мысли, ставящей пред собою мучительный вопрос о загробной жизни. Непостижимая для нас тайна последней находит свое разрешение только в свете веры.

Наш век -- неверный день, всечасное волненье.

Когда, холодной тьмой объемля грозно нас,

Завесу вечности колеблет смертный час,

Ужасно чувствовать слезы последней муку --

И с миром начинать безвестную разлуку!

Тогда, беседуя с отвязанной душой,

О вера, ты стоишь у двери гробовой,

Ты ночь могильную ей тихо освещаешь

И, ободренную, с надеждой отпускаешь...

Потрясающими драматическими чертами поэт изображает психологию неверия, всегда безответного пред лицом могилы, и противопоставляет ей тихое умиротворяющее созерцание веры, проникающей мрак последней и вновь соединяющей нас с дорогими лицами, отнятыми у нас безжалостною рукою смерти.

А он (слепой мудрец!), при гробе стонет он,

(неверующий !)

С усладой бытия несчастный разлучен,

Надежды сладкого не внемлет он привета,

Подходит к гробу он, взывает... нет ответа!<...>

К почившим позванный вечерней тишиной,

К кресту приникнул он бесчувственной главой,

Стенанья изредка глухие раздаются,

Он плачет -- но не те потоки слез лиются,

Которы сладостны для страждущих очей

И сердцу дороги свободою своей;

Но слез отчаянья, но слез ожесточенья.

В молчаньи ужаса, в безумстве исступленья

Дрожит, и между тем под сенью темных ив,

У гроба матери колена преклонив,

Там дева юная в печали безмятежной

Возводит к небу взор болезненный и нежный, --

Одна, туманною луной озарена,

Как ангел горести является она;

Вздыхает медленно, могилу обнимает...

Что может быть разительнее такого контраста, выстраданного, несомненно, собственным сердцем поэта.

3.5 Переписка с митрополитом Филаретом

Следует отметить, что сам Пушкин в зрелом возрасте везде подходил к Слову Божию именно в непосредственной младенческой простоте сердца, не искушаемый духом скептицизма, соблазнившего Толстого. Он и здесь был глубоко народен, как и во всем своем отношении к Церкви и ее установлениям. Он воспринимает их так, как их чувствовали и воспринимали искони миллионы русских православных людей, не мудрствующих лукаво. Там, где это нужно, он умел склонить свою венчанную лаврами голову перед авторитетом Церкви. Это ясно показала его знаменитая поэтическая полемика с митрополитом Филаретом по вопросу о смысле жизни. Два великих современника -- Филарет и Пушкин, как две могучие духовные вершины, высоко поднимающиеся над своим временем и окружающею их средою, не могли не заметить друг друга. Митрополит Филарет, этот тонкий художник слова, полного яркой образности и запечатленного иногда высокой духовной поэзией, не мог не оценить вдохновения Пушкина, обогатившего сокровищницу русского языка и ставшего откровением в нашей литературе. С другой стороны, Пушкин, чуткий ко всему высокому и прекрасному, стремившийся объять своим гениальным даром все высшие проявления человеческого духа, не мог не остановить своего внимания на Филарете, которого уже тогда почитала вся Россия, как мудрого пастыря, глубокого богослова и вдохновенного, непревзойденного по своему красноречию проповедника. Особенно близко он должен был соприкасаться с московским Первосвятителем во время своих частых приездов в первопрестольную столицу, жизнь которой глубоко была запечатлена умственным и нравственным влиянием последнего. Мы нигде, однако, не видим, чтобы Филарет и Пушкин состояли в близких личных отношениях между собой и даже чтобы они вообще встречались один с другим вне официальной обстановки.

Дар напрасный, дар случайный,

Жизнь, зачем ты мне дана?

Иль зачем судьбою тайной

Ты на казнь осуждена?

Эти стихи появились, однако, на полтора года позднее поставленной над ними даты, будучи напечатаны в «Северных цветах». Вера в неотвратимый рок, или судьбу, предназначенную каждому из людей, была вообще свойственна Пушкину, -- здесь он дал ей только наиболее яркое и горькое выражение. Так как подобная безотрадная философия, распространяемая великим поэтом, не могла не производить смущения в умах тогдашнего общества, митрополит Филарет решил не оставлять его стихотворения без ответа. Его целью было доказать всем и особенно самому поэту, что наша судьба не предопределена для нас слепым роком, как думали язычники, она управляема разумною и благою волею Творца и Промыслителя мира, указавшего для нее высокое назначение в приближении к его совершенству. Мы сами становимся источником своих страданий, отступая от Него, и снова обретаем душевный покой и мир, возвращаясь к Нему. Замечательно то, что Филарет нашел нужным облечь эти мысли в стихотворную поэтическую форму, желая таким путем лучше довести их до сердца поэта. Тот же стихотворный размер и почти те же слова и выражения, но наполненные различным содержанием, делают невольно оба эти стихотворения как бы параллельными и вместе противоположными друг другу. Особенно этот параллелизм заметен в следующих двух строфах митрополита Филарета:

Не напрасно, не случайно

Жизнь от Бога нам дана,

Не без воли Бога тайной

И на казнь осуждена.

Сам я своенравной властью

Зло из темных бездн воззвал,

Сам наполнил душу страстью,

Ум сомненьем взволновал.

Поэт оценил снисхождение к нему со стороны высокого церковного иерарха, и ответил на стихотворение замечательными «Стансами»:

В часы забав иль праздной скуки,

Бывало, лире я моей

Вверял изнеженные звуки

Безумства, лени и страстей.

Но и тогда струны лукавой

Невольно звон я прерывал,

Когда твой голос величавый

Меня внезапно поражал.

Я лил потоки слез нежданных,

И ранам совести моей

Твоих речей благоуханных

Отраден чистый был елей.

И ныне с высоты духовной

Мне руку простираешь ты,

И силой кроткой и любовной

Смиряешь буйные мечты.

Твоим огнем душа палима

Отвергла мрак земных сует,

И внемлет арфе Серафима

В священном ужасе поэт

Здесь действительно достойно удивления все: и возвышенность вдохновенной мысли, и величавая торжественность, и в то же время искренность и благородство тона, и глубокое смирение сердца, не боящегося всенародной исповеди в своих заблуждениях и страстях, и, наконец, самая звучность и музыкальность стиха, полного изящной, временами нежной благоухающей гармонии.

Для нас очень важно здесь признание поэта, на которое обратил внимание еще Гоголь в «Выбранных местах из переписки с друзьями», что он еще в ранней легкомысленной молодости привык внимать «благоуханным речам» митрополита Филарета, врачевавшего «раны» его совести: этим определяется степень влияния последнего на его нравственное развитие. Не менее трогательно его преклонение пред духовной высотою пастыря Церкви, пред его «кроткой и любовной силой», которою тот усмирял в нем бурные порывы сердца. Заключительный аккорд «Стансов» --

Твоим огнем душа палима

Отвергла мрак земных сует,

И внемлет арфе Серафима

В священном ужасе поэт, --

является одним из высших взлетов его творчества, свидетельствуя в то же время о полном умиротворении его мятущейся души, ощутившей снова радостную красоту жизни после пережитой им внутренней бури.

Сама музыка стихов говорит нам об этом гармоническом возвышенном настроении поэта. Пушкинисты, привыкшие прислушиваться к самому сочетанию звуков в поэзии Пушкина, справедливо видя в нем живую иллюстрацию внутренних переживаний поэта, могли бы здесь услыхать действительно как бы торжественные отзвуки арфы Серафима: так
много в них законченной гармонии духовной силы и красоты. Пушкин писал «Стансы» в 1830 году, т.е. когда он был уже во вполне зрелом возрасте и находился в зените своей общепризнанной славы. Наша история не знает другого примера подобного литературного состязания между строгим по своим взглядам и мудрым русским архипастырем и свободолюбивым гениальным поэтом, в котором последний не только не устыдился признать себя побежденным, но и, как смиренный ученик, с благодарностью целовал руку своего духовного наставника.

3.6 Окончательное формирование отношения к церкви и религии

Православное мировоззрение Пушкина создало и его определенное практическое отношение к Церкви. Если о нем нельзя сказать, что он жил в Церкви (как выразился Самарин о Хомякове), то, во всяком случае, он свято исполнял все, что предписывал русскому человеку наш старый

благочестивый домашний и общественный быт. Он посещал богослужение, глубоко понимая значение исповеди и Святого Причастия для христианина, особенно в минуты тяжких душевных испытаний, как мы видим на примере Кочубея. С неподражаемым проникновенным настроением и теплотою поэт рисует состояние кающегося грешника и его духовного отца, принимающего на себя .его греховное бремя, -- в стихотворении «Вечерня отошла»:

Трепещет луч лампады

И тускло озаряет он

И темну живопись икон,

И их богатые оклады.

И раздается в тишине

То тяжкий вздох, то шепот внятный.

И мрачно дремлет в тишине

Старинный свод глухой.

Стоит за клиросом монах

И грешник, неподвижны оба.

И грешник бледен, как мертвец,

Как будто вышедший из гроба.

Несчастный, полно, перестань.

Ужасна исповедь злодея<...>

Молись. Опомнись -- время, время.

Я разрешу тебя -- грехов

Сложу мучительное бремя.

Таких стихов нельзя создать только силою одного воображения, их надо пережить и перечувствовать.

Подобно предкам, поэт не только помнит своих дорогих отошедших, но и поминает их церковной молитвой в нарочитые дни, заказывая о них панихиды. Он не забывал даже помолиться о повешенных декабристах, хотя делал это тайно, как признавался Смирновой, и не потому, что боялся обнаружить связь с ними пред лицом правительства, а потому, что находил излишним без нужды обнажать свои религиозные чувства пред другими, считая, что они тогда в значительной степени теряют свою внутреннюю ценность.

Пушкин не был ни философом, ни богословом и не любил же дидактической поэзии. Однако он был мудрецом, постигшим тайны жизни путем интуиции и воплощавшим свои откровения в образной поэтической форме. «Златое древо жизни» ему, как и Гете, было дороже «серой» теории, и хотя он редко говорит нарочито о религиозных предметах, «что-то особенное нежное, кроткое, религиозное в каждом его чувстве», как заметил еще наблюдательный Белинский. Все, что отличает и украшает пушкинский гений -- его необыкновенная простота, ясность и трезвость, «свободный ум», чуждый всяких предрассудков и преклонения пред народными кумирами, правдивость, доброта, искренность, умиление пред всем высоким и прекрасным, смирение на вершине славы, победная жизнерадостная гармония, в какую разрешаются у него все противоречия жизни, -- все это, несомненно, имеет религиозные корни, но они уходят так глубоко, что их не мог рассмотреть и сам Пушкин. По свидетельству Мицкевича, который сам отличался большою религиозностью, Пушкин любил рассуждать о высоких религиозных и общественных вопросах, о которых и не снилось его соотечественникам. Некоторые хотели бы видеть его талант более воцерковленным и сожалеют, что он не встретился лицом к лицу с таким светящим и горящим светильником благочестия в его время, как преподобный Серафим Саровский. Сожалеть об этом, конечно, нужно, ибо непосредственное соприкосновение с этим духоносным мужем -- истинным ангелом во плоти -- еще более бы оплодотворило творческий гений Пушкина и настроило бы его вдохновенную лиру на еще более высокие мотивы. Но было бы, однако, несправедливо обвинять его в том, что он «не заметил великого Саровского подвижника», как это делает о. Сергий Булгаков в работе «Жребий Пушкина». Уже упоминалось, что монашество в его высоких духовных устремлениях и в его обычном повседневном быту было достаточно знакомо и внутренне далеко не чуждо нашему великому поэту. Святогорский монастырь, бывший родовой усыпальницей Пушкиных и находившийся в ближайшем соседстве с Михайловским, имел, несомненно, большое нравственное влияние на Пушкина. Во время монастырских праздников он проводил здесь целые дни, сливаясь с богомольцами и распевая народные стихи в честь святителя Николая, Георгия Храброго вместе со слепцами. Вследствие близости к этой обители ему открыта была сокровенная внутренняя жизнь ее насельников. Из этой последней он, несомненно, взял непосредственный материал для создания своего Пимена, дополнив его летописными сказаниями и житийными образами Четьих-Миней. Пимен, как мы уже говорили выше -- это не только классический тип древнего летописца, но воплощение идеала старца подвижника. Он велик своею прозрачной ясностью, простотою и естественностью, как и все другие гениальные создания нашего поэта, и потому представляется нам гораздо более родным и понятным, чем несколько искусственный и потому бледный облик старца Зосимы из «Братьев Карамазовых» Ф.Достоевского, с его малоестественным внезапным нравственным перерождением и сентиментально-мистическими поучениями, мало доступными народному сознанию.

Страницы: 1, 2, 3